Армагеддон №3

Глава 19. Поезда — хорошо!

Больше всего она теперь боялась ночи. Она ощущала себя слабым звеном в их цепочке, знала, что именно ее попытаются выкинуть первой. Почему-то она думала, что ее непременно должны выкинуть из этого поезда. С дрожью она заранее чувствовала, как с хрустом разрываются шейные позвонки, как лопаются сухожилия и трещат суставы. А она все катится, катится под откос. Интересно, если она погибнет так, ее тело сразу исчезнет или так и будет лежать до весны? Непонятно почему, но ей хотелось бы долго-долго лежать на каменистом, запорошенном снегом откосе. Весной над нею пролетели бы журавлиные клинья... Ей казалось, что там, где она будет лежать, недалеко непременно будет вода, куда должны, просто обязаны по весне прилететь журавли. Как же давно она не видела ни одного журавля. Когда они жили в прошлый раз, повернуться было некуда, чтобы не увидеть этих журавлей. Смешно, но тогда это даже раздражало...

Днем она уже не так боялась тех двух странных командированных, ехавших в пятом купе. Она знала, что за нею они придут ночью. В эту ночь дежурил Ямщиков. Но какая разница? Впрочем, как это он ей ответил еще днем? "Какая разница? Одна дает, другая дразнится! Жри ветчину, Флик! Помнишь, как мы по бабам ходили?" Ничего такого Марина не помнила. Она растерянно посмотрела на Ямщикова, а тот заржал, пихая ее под столиком ногой. Совсем она тогда смешалась. Вроде бы поняла, что Грег имел в виду что-то другое, когда ее пинал, совсем не то, что сказал вслух. Седой ведь запретил им вспоминать. Он сказал, что это мешает накапливать им силы. Но, качаясь на нижней полке в такт вихляниям последнего прицепного вагона, хотелось бы зацепиться мыслью хотя бы за что-то в собственном прошлом. Нынешнего прошлого не было вовсе. Странно, паспорт был, и судя по нему были двадцать восемь лет жизни. Правда, вместо родителей был, конечно, прочерк. Прописка еще была интернатовская, а потом общежития швейной фабрики города Великие Луки. Интересно, а где эти самые Луки?

Засыпала она только под утро. Ей казалось, что утром ее уже не выкинут из вагона. Но даже утром приходили сны с пьяным в стельку Кириллом, который хитро улыбался ей и говорил: "Ох, Мариша, как ты меня действуешь... разлагающе! И кто тебя такую, Мариша, на мою бедную голову выдумал? Ой, Марина, Марина..."

Раз не было прошлого, то и снов никаких быть не должно. Но опять снился тот вокзал, ее отражение в стекле, которое смотрело на нее само по себе и хлопало ресницами. Из-за этого отражения в нее пристально вглядывался страшными желтыми глазами командированный из пятого купе... Во сне Грег и Седой ей очень верили, что тогда у туалета она выдержала схватку с самим саром. Во сне они не ржали, не крутили у виска, а уважительно кивали головами и говорили, что Факельщик у них - самый боевой Факельщик всех Армагеддонов. Начальству даже обещали об этом происшествии доложить. Но почему-то сама она при этом стояла одетая не по форме. Опять голая! А нахальный змей обвивался вокруг ее обнаженной талии и, дыша перегаром, свистящим шепотом говорил ей разные гадости о ее ногах и фигуре... И еще проводник Петрович в каждом сне умильно блеял над самым ухом: "Кирюша! Кирочка! Где ты, мальчик мой?"

— Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! — заунывно пел странный человек. Она опять пропустила момент, когда он появился в купе. Вот так однажды она проморгает и появление тех, кто придет за нею.

— Ты о чем, папаша тут воешь? — спросил Ямщиков, спускаясь с верхней полки.

— А чо визу, об том и пою! Вот визу, муз с зеной куда-то едут, к мамке едут, наверное, об том и пою! — неожиданно радостно ответил новый пассажир.

— Где ты мужа с женой увидал, пень старый? — проворчал Ямищиков, застегивая брюки.

— Я столька видал, паля, сто ты ебнесся, когда узнаес! Она — зенщина, ты — муссина, длузба у вас на крови замесена, так кто вы такие? Муз и зена, верно? — хитро погрозил старик пальцем Ямщикову.

— На крови говоришь? И чо ты еще видишь, огрызок? — угрожающе спросил его Ямщиков, поигрывая свинчаткой в огромном кулаке.

— У меня глаз остлый! Я белку в глаз стлелял, когда молодой был, как ты! Я и сейчас все визу! Вон у нас Колька был ветелинал, холосий был ветелинал, а потом, когда свободу дали, он лесил, сто он не ветелинал, а Всевидяссее Око Бога! Вот как! А сто ты за Око, если ты погоду не видис? Если ты не видис, что пулга будет, а? Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о! — снова затянул он свою песню. В отличие от Ямщикова ей эта песня почему-то даже нравилась.

— Ты бы заткнулся, папаша, а? Не видишь, человек спит! — кивнул на нее Ямщиков.

— А говорис, не муз! Ай-я-я-я-я-яй, халасо-о-о-сый муз! — с понятием поддакнул старик.

Ямщиков презрительно сплюнул, взял пачку сигарет со столика и вышел из купе. Седого тоже почему-то не было на его полке. Напротив прикидывающейся спящей Марины сидел веселый, диковинного вида человек в поношенном треухе, валенках и пиджаке с орденом Трудового Красного Знамени. Лицо у него было коричневым, изборожденным морщинами и оспинами, но светилось полным довольством собою и жизнью.

— Молодуска! Вставай! Ай, какая ты класивая, молодуска! Как Любовь Оллова! — сказал он Марине.

— Да какая я красивая... — с непонятной тоской произнесла Марина. Не было в ней с утра никакого куража, чтобы воспринимать шуточки постороннего узкоглазого дедушки.

— Говолю класивая — знащит класивая! Я столько баб видал! Всяких! — мечтательно протянул дедок.

— Где это ты баб-то видал, кроме своих этих... Для вас, после ваших баб, все красивые будут, — раздраженно сказала Марина. Сказала и почувствовала, что именно так бы одернул разошедшегося старикана Флик. Марина бы так все-таки не сказала.

— Ай-я! Совсем дула баба! А сибко холосая, сибко! Да я пли сталой власти два лаза от Щукотского автономного округа в Велховный Совет избилался! Там знаес какие бабы были! Телехова Валя со мной фотку делала! Да-а... Алмянки какие были! Ай-я! Влащихи-зенщины!

— Да что ты понимаешь, — понуро произнесла Марина.

— Все понимаю! Все! К вам налосно сел. Меня не пускали, да. Меня ведь узе плосили плотив вас посаманить. Камлаю я холосо! Ай-я! Много денег давали, ясик водки давали! А я на вас лесил посмотлеть! Хы-хы! Думаес, плямого вагона нет до Сыктывкала? Ни хеласьки! Хы-хы! Я за вас лесил камлать, хотя от вас и спасибо не будет. Плохой с вас баксис! Если твой муз не побьет, так вот мне и спасибо будет, — захихикал старичок.

— Он мне не муж, — сказала Марина.

— Плавильно, он зе тебя есе не видит! Ты сама себя есе совсем не видис, девка! Ни чо, кто на свету не разбелется, тот в чуме впотьмах насалит! Хы-хы! — продолжал ехидничать северный дедок.

Марина вдруг вспомнила слова Седого о том, что от каждого попутчика они должны для себя что-то узнать. А мысли все сворачивались на очень важную лично для нее тему о внешности, можно сказать болезненную тематику, но, взяв себя в руки, она спросила:

— Ты чо там про какого-то Кольку-ветеринара нес, старый?

— А-а! Плоснулась, молодуска! А этот твой, не муз, дулак он, видно! Слусать не любит сталых людей. Ехайте дальсе, там к голе плиедете, чо-то будет там у вас, я камлать буду, но иногда ведь ни хеласьки дазе с камланием не выходит... Колька нас секту соблал, камлают оне тама, молятся по-своему. Видис, когда люди воклуг собилаются, камлание лутсе идет. Сила их дус помогает дальсе забилаться. Вот и Колька, видно, это знает. Большой якут Колька! Сильный якут! А сюкся завсегда сильнее! Но у нас все сильные сюкси давно спилися, а якуты у-у! Сколько не пьют, только сильнее становятся! У него пятно лодимое мезду бловей с лоздения. Там ведь, в самом деле, есе один глаз ласклыться мозет. Но только если в Кольку войдет сто-нибудь. А в него мозет. Мозет войти. В сталое время в него столько водки входило, сто даже насы знатные оленеводы полазались. Вы к Кольке едете! Тосьно! Много, много налода там плотив вас камлает! Ладно, щас злой щеловек плидет, облатно лозись, одеялом наклойся, молодуска!

Марина тоже уже почувствовала что-то нехорошее, надвигавшееся на нее из вагонного прохода снаружи хлипкой двери. Только она успела накрыться одеялом с головой, как дверь осторожно отъехала в сторону, и в проеме показался кто-то, на кого смотреть ей никак не надо бы. Особенно сейчас, когда из-за этого старого хрыча ей так захотелось быть молодой и красивой. Она с силой зажмурилась, ожидая удара.

— Ай-я-яй-я-я! — пропел чукча.

— Заткнисссь, старый! — прошипел кто-то над самым ухом Марины. — Уйди-и-и...

— Свидетель я, однако! Холосая баба лезыт, а к ней музик лезет! Цузой музик, однако! Ай-я-я! Нехолосо! С утра лезет! Плохой музик! Неплавильный! Ой-ой-ой! Дусат! Меня дусат! А-а-а!

— Заткнись, никто тебя не душит! Молчи-и-и только! — сдавленно гудел чужой мужик, продвигаясь к ее горлу.

— И-и-и-и-ой! — упрямо тянул чукча какой-то странный мотив. И Марина почувствовала, что в этом горловом пении старика сейчас все ее спасение.

Она резко откинула одеяло и рванусь головой вперед прямо в лапы этого мужика, метя ему в живот. Ее ухватили за волосы, но, с невыносимой болью выдирая целые пряди, она все же смогла хорошо приложить его в солнечное сплетение. Дверь купе отъехала за прогнувшейся спиной противника, и они вывалились в коридор, прямо под ноги колдовавшему над топкой титана Петровичу.

— Опять это первое купе! — произнес он обреченно. — Что же вы, товарищ, свое купе перепутали опять? Ночью два раза не туда ломились! Что же это, а? И вроде пассажирка-то так себе, никудышная! Вон, в четвертом купе, какие две девушки едут! Веселые, ласковые! Всех на водку приглашают возле туалета! К нефтяникам, видно, едут, в Тюмень! Так пользовались бы случаем! Только попутчики по своим делам отойдут, так вас, блин, ничо ведь не смущает! Человек старый напротив сидит, так вам и он не помеха! Прикройтесь, дамочка! Шаритесь по вагону голая, а потом удивляетесь, что мужики кидаются! Давайте-ка, господа хорошие, расползайтесь по полкам! А ты, дед, куды смотришь?

Марина и сар действительно расползались друг от друга на четвереньках. Сар пятился по коридору задом к пятому купе. В дверях тамбура показался Ямщиков. Он побагровел и с шумом выдохнул воздух. Сразу запахло дешевым табаком.

— Слушай, Гриш! Только не надо этого, а? — встревожено сказал ему Петрович. — Сама ведь телка твоя виновата! Прикажи ты ей одеться, ей-богу! Дрыхнет до одиннадцати, ползает по полу с мужиками тут... Как работать в такой обстановке, Григорий? — спросил Петрович с огорчением на лице, пряча в карман протянутые Ямщиковым деньги.

— Да яйца им всем надо поотрывать! Еще в чужое купе лезут! Извращенцы! — раздался женский вопль из конца вагона. Марина с благодарностью ощутила поддержку вездесущей Серафимы Ивановны и более уверенно посмотрела на Ямщикова, который, услышав тираду старушки, беззвучно выругался и рывком задвинул дверь купе.

— Ты, музик, в самом деле на бабу не злись! Он сам к нам плисол! — вступился за Марину чукча.

— Заткнись! — оборвал его Ямщиков. — Тебя, Флик, на минуту оставить нельзя! И действительно, чо ты голым тут лазишь? Я у тебя эту майку отберу! Придурок какой-то!

— Сам ты дулак, паля! — снисходительно сказал ему сзади чукча. — Ладно, щас уйду от вас. Поглядел на вас, дулаки вы! Камлать надо! А налоду мало! Толговку к вам плислю, песню спою щас, толговка плидет! Купи бабе одеску! Я, когда лисиц класных плодавал, всем бабам своим одёску покупал. Одназды не купил, так моя сталая зена тозе мне, так зе как Колька, плотез зубной сломала! А фиг новые зубы накамлаес! Ты, паля, деньги зля масинисту отдаёс, а бабу не одеваес! В этом он сибко плав, масинист-то!

Марина легла на свою полку, укрывшись одеялом с головою и повернувшись лицом к стенке. Видеть она никого не хотела. Почему-то очень хотелось плакать. И еще хотелось, чтобы Ямщиков признал свою ошибку и попросил бы у нее прощения. Чтобы он долго просил, а она бы его как раз и не простила!

— Санитарная зо-о-она-а! — заорал в коридоре Петрович. — Шестое купе немедленно сдать постель и получить билеты! А то, блин, что не фиг до пяти утра в карты резаться! Вот и посидишь часок-другой одетым!

— Ай-я! Тозе пойду щас! — вдруг тронул ее за плечо старик. — Не скучай тут, молодуска!

— Вали-вали! Не заскучает — раздраженно произнес Ямщиков.

— Ой, паля, какой же ты дулак! Хы-хы! — засмеялся чукча и вышел из купе, тихонько прикрыв за собой дверь.

Почти тут же за ним в купе вошел Седой. В руках у него были переносные судочки с едой из вагона-ресторана.

— Очередь там была, задержался немного... У вас здесь все в порядке? — спросил он с тревогой. Ямщиков и Марина не ответили. Ямщиков уселся на место чукчи и уставился в окно. Марина так и продолжала лежать носом в стенку. Седой истолковал их молчание по-своему, помня по прежним приключениям с кем, собственно, имеет дело.

— Ах ты, кобелюка, Грег! Я тебе мозги вышибу! Что же это ты себе позволяешь! Если Флик сейчас скурвится, мы же ничего не увидим, ничего! Сколько раз говорю, у каждого своя задача! Над ней и надо работать! Если бы ты тогда на него лишнего не навешал, он бы... Как с тобой разговаривать, а? — с отчаянием в голосе сказал Седой Ямщикову.

— А чо я-то? Сразу я! Я вообще покурить вышел! — взвился Ямщиков. — Захожу в вагон, а Флик в майке твоей, без всего... Блин! С командировочного того, давешнего, сползает! Петрович ругается, а они ползут, главное!

— Марина! С тобой все в порядке? — тихо спросил Седой, наклонившись прямо к ее лицу. Она тихо кивнула. Сильнее кивать она не могла: вообще-то приложилась она головой об этого дядечку хорошо, голова побаливала.

— Вот что. Ты свои кобелиные замашки бросаешь немедленно! Я сам знаю, о чем это я! Покурить он вышел! Пока меня нет — сидеть и сторожить Флика. Во-первых, это наш поводырь, мы ничего не увидим без него. А во-вторых, ясно, что начнут с Флика. Ты бы сам с кого начал? Вот то-то же! Еще один прикол к Флику, еще одна подначка и я тебя изуродую! Куда его еще дальше подначивать? Его уже бабой зачем-то сделали! Когда ты начнешь работать над собой? Есть время, работай над собой! — тыкал ножом в сторону Ямщикова Седой, раскладывая хлеб на газетке. — Флик, вставай, кушать надо.

— Да понял я, ладно! Я же не одну ее оставил! Тут чукча сидел... Все ко мне прикалывался, что я ее муж... А какого мне это слышать про Флика? Неловко как-то... — оправдывался Ямщиков, подсаживаясь к столу рядом с нею.

— Так! Чукча здесь сидел! Почему не доложили? — с нажимом произнес Седой, подавая им борщ в судочках.

— Да с ним Флик беседу провел, — растерянно сказал Ямщиков, толкая ее в бок локтем.

— Правильно, ты ведь с ним только ругался! Выгнал еще потом, — оскорблено сказала Марина. — Да он меня о приходе этой сволочи заранее предупредил! Спас, можно сказать! А тебя не было! Пихается еще! А он камлает за нас!

— Слушай, Грег, я в последний, решительный раз предупреждаю! Ведь ты понимаешь, когда и зачем к нам являются представители дружественных конфессий, — назидательно сказал Седой.

— Ага! Шаман! "Щукотский" автономный округ! Дружественная конфессия! — фыркнул Ямщиков.

— Дурак! Раз Флик утверждает, что он ее спас, значит, конфессия его нам явно не враждебная! И вообще, жри и заткнись! Ты его прокачала? — заинтересованно спросил Седой Марину.

— Да. Он сообщил, что мы направляемся к горе, а там нас уже ждет целая свора. Какой-то Колька-ветеринар, который теперь Око Бога, собрал их всех в секту. Они камлают против нас. Он утверждал, что это весьма действенно. Его, мол, тоже уже уговаривали работать против нас. А у поименованного выше Николая, якута по национальности, есть родимое пятно от рождения в районе переносицы. Чукча говорил, что оно вполне может раскрыться в третий глаз, что совпадает с некоторыми учениями тибетского толка, — обстоятельно докладывала Марина.

Пока она говорила, Ямщиков с шумом выхлебал свой борщ, опустошил второй судок с гречневой кашей и котлеткой, поданный сосредоточенным на ее сообщении Седым, и с жадностью уставился на неровно отрезанный кусок хлеба, который она держала в левой руке. Марина и Седой стали детально обсуждать возможное толкование новой информации, а Ямщиков осторожно вынул у нее из рук кусок хлеба. Совершенно машинально она пододвинула ему и свой судок с борщом, который он тут же с удовольствием доел.

— И чо он еще тебе говорил? Ну, когда ты тут одна с ним сидела? В майке? — ковырясь в зубах, спросил он ее некстати, откинувшись от стола на ее подушку.

— Ничего... — растерянно произнесла Марина. — Говорил, что я на какую-то Любовь Орлову похожа...

— Врет! — почему-то довольно произнес Ямщиков. При этом он как-то так ей улыбался, что Марина немедленно покраснела.

— Ты сам заткнешься или посодействовать? — ощерился на него Седой. Он так и не снимал всю дорогу черных очков, и его вопрос прозвучал почти зловеще. Но тут состав вздрогнул и стал тормозить, подъезжая к перрону вокзала.

Не успел поезд окончательно остановиться, как в их купе уже стучалась какая-то тетка.

— Впускай, впускай меня, брильянтовый! Впускай, золотой! Халатики! Кому халатики! Тапочки домашние! Сами шили! — с криком ворвалась она в их купе.

Марина только увидела, как в окне ей прощально махнул коричневой ладошкой чукотский дедушка и сразу растворился в толпе. А уже все внутри нее захватывало новое необъяснимое чувство, оно сметало на своем пути давешние мысли и сожаления. Она уже не помнила, кто этот дедушка и кто ее попутчики? Но она бы немедленно придушила бы каждого, если бы они сейчас вдруг вытолкали торговку в коридор. Окинув наметанным взглядом фигуру Марины, лоточница быстро стала подавать ей халаты, нижнее белье, сорочки, тапочки, гамаши, заколки, ножницы, косметички...

Ямщиков растерянно присел на нижнюю полку рядом с Седым. Только сейчас до него стало доходить, что никакого Флика здесь больше нет и никогда уже не будет. Перед ними с восторгом зарывалась в гору яркого цветного барахла Марина Викторовна Фликовенко.

Вряд ли им пришло бы в головы, что, разбирая вновь и вновь цветные тряпки и яркие вещички, их попутчица всего лишь пыталась защититься от недавних, но уже невозвратных времен... Прожитых неизвестно кем, неизвестно когда. Из этих времен к Марине вдруг заспешили странные сны. С собой они несли реальную, почти осязаемую физическую боль и не давали собраться перед неминуемой встречей с тем, что уже ждало ее за ближайшим поворотом.

20. О драгунах и прачках